Про «кавалеров» и «куцых». Как подшучивали друг над другом донские казаки

Степной рыцарь – это, конечно, в первую очередь воин, человек серьёзный и не склонный к эмоциям. Но в дружеском кругу донские казаки умели и любили подшутить.

Накануне Дня смеха, который мы отмечаем 1 апреля, коррес­пондент «АиФ-Ростов» узнала у историков, что вызывало смех у наших предков, какие розыгрыши были в ходу и на какие шутки существовало табу.

Звали Цуцучком

Традиционная склонность к юмору казаков проявлялась в самых основополагающих вещах – в прозвищах станиц и даже фамилиях.

«Всегда при первой встрече казаки выясняли друг у друга, кто какой станицы. Это очень важный момент в общении. Ну а каждая станица имела своё прозвище, что и давало повод для шуток. Например, вёшенских могли в шутку называть «кобелями», и речь именно об истории с собакой. Эта сцена есть и в «Тихом Доне» Михаила Шолохова», – рассказывает председатель правления Ассоциации шермиций, этнограф Андрей Яровой.

Вот эта сцена: «Бравый лупоглазый вахмистр Каргин с нашивками за сверхсрочную службу, проезжая мимо Григория, спросил:

– Какой станицы?

– Вёшенской.

– Куцый?»

В своей книге «Прозвища казаков донских и кубанских станиц. Казачья жизнь» писатель Геннадий Коваленко пишет так: «Дело в том, что казаки с дьячком хорошо подгуляли. Как говорится: пока казак в седле, он не пьян, а навеселе. Да недаром люди говорят: не пей до дна – на дне дурак сидит. Ан нет, выпили и поспорили с дьячком, мол, кобель Цуцик вместо звонаря в колокола бить будет, а святой церкви от этого не убудет. Втянули они кобеля гуртом на колокольню и давай в колокола бить. С перепугу кобель совсем ошалел, выскочил из колокольни и, упав, сломал хвост. Спустились станичники с колокольни и стали думать-гадать, как горю кобелиному пособить, как починить хвост. Но сколько думу не думали, так и не решили, чем кобелю помочь, и остался кобель ломохвостым, а с ним – и вся станица. Дознались об этом соседи вёшенцев, да и стихотворение на них сочинили:

В Вёшенской станице
Кобель упал со звонницы.
Звали его Цуцучком,
На колокольню манили кусочком…»

Словесная перестрелка

Подобные истории дали имена и другим поселениям, например, казаков станицы Арчадинской называли «гусями» за любовь к блюдам из этой птицы. Жителей Бело-Калитвенской станицы звали «папахами» за склонность даже в жару носить эти головные уборы. Уроженцев Верхне-Кундрюченской могли дразнить «воробьями» – мол, жадные, все крошки хлеба подберут, а вот богоявленских казаков называли порой «половинками», но вот почему – неизвестно, объяснение за давностью лет потерялось.

Доставалось абсолютно всем. При этом обижаться было не принято.

«Как ни открещивается казак, как ни отпирается, горячо доказывая, что его станица – «самая беспорочная», всё равно толку не будет: задавший коварный вопрос знает, конечно, про станицу всю подноготную. И станичнику ничего другого не остаётся, как тут же взять реванш: задать встречный вопрос зубоскалу: «А твою как?» Эта, столь обычная в казачьем быту, словесная перестрелка проходит обыкновенно в добродушном, весёлом тоне: тут нет желания обидеть, все делается «любя»… На родине, правда, случалось и иначе (например, во время майских лагерных сборов), особенно в тех случаях, когда подтрунивание неосторожно переходило известную границу, когда оно грубо задевало самолюбие целой станицы, превращалось в издевательство: тогда дело доходило иногда и до очень серьёзного», – писал в 1929 году редактор выходившего в Париже казачьего журнала «Родимый край» Николай Мельников.

Как рассказывает Андрей Яровой, своеобразный юмор был характерен и для гулебщиков (охотников): «Как в любом мужском объединении, здесь легко было из-за какого-то неос­торожного поступка получить прозвище, от которого не так-то просто было избавиться. От них чаще всего и происходили в дальнейшем казачьи фамилии. Например, Долгопятов, Мохноногов – из этой серии».

В журнале «Вольное казачество» (тоже, кстати, за 1929 год) генерал-майор и историк Исаак Быкадоров так рассказывал о происхождении казачьих фамилий: «Когда не было письменных документов, фамилии терялись, а прозвища или имена старших к семье закреплялись как фамилии. Так образовались фамилии – Косоротов, Рябов, Долгов, Курносов, Шкур(а)ин, Желтоножкин, Востров, Култышкин и т. д. Сами по себе они не характерны, но первоначально они бы­ли дополнением к фамилии».

Острые на язычок казаки мог­ли «зашутить» кого-то до белого каления. Так, Андрей Яровой вспоминает истории о том, как донцы могли разойтись в нежелании отвечать на простой вопрос, как правило, просто из желания поозорничать: «Приезжает, бывало, посторонний человек в станицу и начинает спрашивать казаков: «Кто у вас тут главный, кто наибольшего звания?» Ему отвечают: «Это баба Параска, она, когда в церкви стоит, на голову всех выше». – «Да нет, кто у вас тут самого высокого колена?» – «А, это бондарь Федька, он бочку делал, да так колено разбил, что одно у него теперь выше другого». «Нет, – не сдаётся гость заезжий, – кого вы боитесь?» – «Да собаку дьяка боимся, она на всех из-под ворот кидается». Так и уезжал, случалось, человек из станицы несолоно хлебавши». 

Шутки военные

«Над молодыми казаками, которые становились гвардейцами и прибывали в начале XX века на службу в Санкт-Петербург, шутили старослужащие, – рассказывает создатель и собственник частной музейной экспозиции «Донской казачьей гвардии» в Ростове Николай Новиков. – Их убеждали, что царь отдаст им в жёны богатых незамужних фрейлин царицы, которым они приглянутся. Те, конечно, старались. А надо заметить, что все казаки ещё до отправки на службу в двадцатилетнем возрасте, как правило, уже успевали вступить в брак. Если казак погибал на войне, для продолжения рода у него должны были остаться сы­новья».

Он приводит воспоминания офицера Лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка Евгения Балабина, который так описывает своё знакомство с молодыми казаками в книге «Далёкое и близкое, старое и новое»: «Офицер обязан был знать всё подробно о своих казаках: какая семья, имущественное положение и всё остальное. Во время перерыва строевых занятий я начал расспрашивать своих подопечных. Из 42 казаков только 3 неженатых. Их казаки называли «кавалерами», уверяли, что их позовут к царю на бал, и каждый вечер делали репетицию – заставляли танцевать казачка. Многие казаки, идя на службу, уже имели детей. Один говорит: «У меня двое – мальчик и девочка». – «Что же ты так поторопился до службы, двоих народил?» – «Ваше благородие, так у Гарбузова – семь». – «Не может быть. Правда, Гарбузов?» – «Так точно – один раз двое, другой раз трое». – «А ещё двое?» Гарбузов сконфуженно опускает глаза и говорит: «А двое до свадьбы».

Юмор и табу

Практиковали и чёрный юморок, который порой мог довести до того, что лихой казак хватался за сердце после собственной же шутки.

«Была история во время Первой мировой войны. Два офицера Лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка возвращались в пасхальную ночь из штаба в расположение своей части. Проезжали они мимо деревенского кладбища. Ночь. Звёзды. Луна. И один из них решил пошутить, крикнул в сторону могил: «Христос воскресе, покойнички!» И надо же такому случиться, что именно там в это время на марше расположился на отдых какой-то пехотный полк. Пехотинцы не растерялись и громкими голосами хором ответили: «Воис­тину воскресе!» С офицером за малым сердечный приступ не случился», – говорит Николай Но­виков.

Вообще, шутки религиозного характера были не в чести.

«Могли смеяться над священниками, если те действительно не отличались скромностью, но над храмом Божьим, над православной верой не смеялись никогда. Казаки всегда были очень верующими людьми, это традиции, впитанные с молоком матери», – говорит Андрей Яровой.

Табу были и шутки над Доном-батюшкой, над священными местами, вроде урочища Каплица, где были похоронены погибшие в бою казаки.

Со временем казаки, конечно, изменились, но традиционно острый, умеющий подмечать как достоинства, так и недостатки юмор никуда не делся.