Есть ли «акцент» у музыки? По разному ли поют люди разных национальностей?
Ж. Иващенко, Батайск
Музыковеда, профессора Ростовской консерватории Наталью Алексеевну Мещерякову часто узнают по голосу. Двадцать семь лет она занималась музыкальной журналистикой, была автором, ведущей и редактором множества программ, занимается просветительской деятельностью и выступает с сольными концертами, а шесть лет назад стала хозяйкой музыкального салона на Газетном.
Корреспондент «АиФ-Ростов» поговорила с Натальей Алексеевной о редких народных инструментах, донском пении и взрослении души.
Кто такой чисто русский?
Светлана Ломакина, «АиФ-Ростов»: Наталья Алексеевна, в нашей газете с начала года идёт проект о дружбе народов. Уже рассказали множество историй. Музыкальной, кажется, только не было...
Наталья Мещерякова: Дружба народов – совершенно моя тема. Но дело даже не в музыке, всё началось раньше. Я родилась во Владикавказе – это уже о многом говорит. Но кормила меня своим молоком мамина подруга, певица, с которой мама выступала как концертмейстер, армянка Сусанна. Есть же выражение «с молоком матери», у меня получилось именно так.
Но не менее значимым было и соприкосновение с еврейской культурой. Во-первых, у нас были родственники евреи. К примеру, невенчанная жена моего двоюродного деда, удивительная женщина, настоящая декабристка. Когда в начале 50-х её муж вернулся из «сталинского курорта» во вторичную ссылку в Сибирь, она, не задумываясь, полетела к нему. Кстати, ещё в довольно юном возрасте я поняла, что чисто русский – это неосмотрительное определение, чисто русских не бывает. И слава богу, что это так. Все национальности живут вместе и могут давать друг другу что-то важное.
Что такое «ростовочка»?
– Как-то в разговоре вы обронили, что о Ростове слышали ещё в раннем детстве...
– Да, дедушка качал меня на коленях и пел «поехали в Ростовочку». Почему-то он называл этот город именно так. Но выбор Ростова за меня сделали родственники, бабушка и дедушка, для них он стал городом спасения.
Мой прадед служил в Петербурге, пел в придворной певческой капелле и сам сделал скрипку, что для меня нечто невообразимое. Он был образованным и воспитанным человеком, но в начале 1920-х годов, задолго до Сталина, моего прадеда, который входил в состав городской думы Ставрополя, вместе с этой думой расстреляли.
Смекнув, что теперь им не дадут покоя, мои родственники уехали в Ростов. Причём, переезжали интересно: мой двоюродный дед должен был сыграть роль страстного кавалера какой-то коренной ростовчанки, втёрся в доверие к её семье. И таким образом они как бы не бежали, а приехали к будущим родственникам. Но свадьбы, конечно, не было. Поселились в какой-то маленькой комнатёнке, и дед спал на рояле – это было единственное, что они вывезли. Рояль был семейной ценностью, но во время войны уничтожен. Вот так мы и оказались в Ростове – тут были свои. Хотя я этот город вначале не принимала.
– Почему?
– Скажу по-простому, мне он казался городом хабалистым. Грубым, жёстким. Я до сих пор с болью вспоминаю, как одна продавщица к моей бабушке, когда она попросила взвесить что-то во второй раз, обратилась со словами: «Идиотина! Неужели ты не могла запомнить, что тебе надо купить?» Но город не определяется каким-то одним человеком или даже слоем населения.
Ростов мне очень много дал: два факультета консерватории, возможность учиться в Ленинграде на очном отделении аспирантуры. В Питере тоже были близкие люди, мне там было хорошо, но когда я возвращалась в Ростов, у меня было такое лицо, как будто меня выпустили на свободу. И моя духовная наставница, петербурженка в пятом поколении, аристократка, говорила: «Вы такая счастливая, Наташа, что живёте в большом южном городе, там всегда солнечно и светло, и главное – Ростов не похож ни на какой другой город, он – особенный...» И это так. Где бы я не находилась, мне не хватает Ростова, его жизни, энергии, радости. Как-то я оказалась в Саратове – поехала туда, чтобы учиться пению у оперных артистов. И почувствовала себя в каком-то скудном, бедном пространстве. Достаточно было зайти на саратовский рынок, чтобы понять, правы те приезжие, которые говорят про Ростов «да у вас же там накушаться можно!». Так вот у нас «накушиваешься» всем. В этом ценность этого города.
Кого узнают по голосу?
– Наталья Алексеевна, многие помнят вас с толстой сумкой на ремне – в ней был большой магнитофон. Вы работали на радио и в поисках фольклора исколесили, кажется, всю область?
– Да. Я проработала на радио 27 лет – жизнь Лермонтова, как заметил один наш с вами коллега. И самый большой гонорар за эти годы получила в Волгодонске. Это был год 98-й примерно. Мы приехали записывать ансамбль слепых. Я поднимаюсь по лестнице, руководитель ансамбля стоял в окружении народных певиц, и вдруг одна из них отходит от группы, бросается мне на шею и говорит: «Я вас узнала по голосу!» Потом что-то о программе, что с ней людям легче жить – для меня эти слова стоили очень много.
– Многие любимые в народе программы были посвящены фольклорным традициям – какие они, эти традиции, на Дону?
– Здесь меня поражает больше всего одна особенность: если два хутора захотят спеть одну песню, они не смогут этого сделать, потому что в первом одна традиция исполнения, а во втором другая. Потом у нас очень много национальных ансамблей. Я обожаю Григория Хатламаджияна, он в прошлом мой студент, уже много лет руководит ансамблем «Ани» в Чалтыре. Однажды я приехала к нему послушать воскрешённую из небытия оперу Тиграняна «Ануш». Пели самодеятельные артисты, пели замечательно, но поразили меня не они, а чалтырские бабушки, которые оставили свои кастрюли, внуков и не просто пришли, а готовы были участвовать в постановке. Они знали наизусть всю оперу Тиграняна! И в любой момент могли подсказать актёру музыкальный текст. Потом у Хатламаджияна работает педагог, который ведёт дудук – такое даже есть не во всех школах Кавказа. Потом у нас много национальных диаспор, а значит и много народных инструментов.
– Какие инструменты стали для вас открытием?
– Из кавказских меня совершенно потрясла шикапшина (шичепшин). Это кабардинская скрипка. Я обмерла от восторга, услышав её. Оказывается, игра на этой скрипке служила первым наркозом на Кавказе. Когда раненый джигит лежал на столе под ножом доктора (оперировали тогда без анестезии), приглашали музыканта с такой скрипкой и заставляли раненого подпевать. Потом, многие думают, что на Дону первый инструмент – баян, но на самом деле первыми были скрипка и балалайка.
Как поют казаки?
– Слышала, что казаки поют как-то не так, как другие народы...
– Да, их пение разрушает стереотипы представления о народном пении как о чём-то грубом, жёстком, горловом – это совершенная правда. Но это не всегда слышно, потому что, когда приезжают в станицу собирать песни, конечно, зовут старушек. А это значит, что мелодии собирают вместе с теми вокальными недостатками, которые люди приобретают с возрастом. Слышатся лишние горловые призвуки, а там же в основе лежит чистейший дискант – он выводится в сложной подголосочной фактуре и является приметой казачьего стиля. И ещё особенность в том, что быт у казаков был военный и женщины часто пели мужские песни. В станице Старочеркасской в полдень, когда всё уже было вымыто, вычищено и накормлена скотина, женщины переодевались в чистое – пили кохфий и пели казачьи протяжные песни.
– Наталья Алексеевна, заметила, что раньше фольклор казался мне простоватым, а теперь сама с удовольствием пою эти песни...
– Это связано с тем, то вы повзрослели и поняли через этот внешний антураж суть народных песен, ведь каждая – притча. Астафьев сказал о русской вокальной музыке, что у нас каждый романс – это целый спектакль. И ещё мне повезло лично поговорить по телефону с Изабеллой Юрьевой, и она призналась, что каждую песню играет, как в театре: «А сейчас я не понимаю, как поют – не могу различить, когда им весело, когда грустно, когда они любят, а когда ненавидят...» В народных песнях все тона чистые, всё слышно, поэтому и ценность фольклора мы понимаем с возрастом, когда дозреет душа.